19.07.2004
СВЕТ ЕЕ ЛЮБВИ, начало.
Автор -- ЛАРИСА РОТНЫХ
Свет твоей любви – навсегда в моих слезах.
Кристина Орбакайте.
Пусть говорят другие,
Что это все пройдет,
Пройдет, когда наступит день...
Но как легко им говорить,
Когда пытаешься собрать
Осколки чувств своих и слов –
Их, проходя, смела любовь.
Алексей Миронов.
Она все еще помнит его глаза.
Зеленые, оттененные темными ресницами, словно окна его души, чуть прикрытые пеной кружев и тюли, словно реки, наполовину скрытые под слоем льда – такого обманчиво-прочного, если смотреть на него, и такого хрупкого, если попытаться пересечь водную гладь. Его глаза не похожи на малахитовые очи героев дамских романов, они не метают молний, не горят пламенем... И что-то в них все-таки есть такое... демоническое... Если долго смотреть в них – они гипнотизируют, парализуют волю, сковывают движения – и призывают к чему-то порочному, запрещенному и оттого еще более сладкому...
И его губы. Тонкие, но одновременно чуть припухшие. Она помнит, как они раздвигались в легкой улыбке, помнит этот взгляд из-под полуприкрытых ресниц.
И его голос. Такого голоса она никогда не слышала раньше, даже во снах, и вряд ли услышит в будущем. Мягкий, нежный, преисполненный какой-то скрытой эротики, даже когда он говорит о самых обыкновенных вещах.
И еще она любит его. Она понимает, как все произошло, она понимает, почему влюбилась. И, тем не менее, продолжает любить.
* * *
Они познакомились при более чем банальных обстоятельствах. Если можно назвать романтическим начало истории в одном из многочисленных университетов стольного града Киева, расплодившихся в последнее время, как грибы после дождя, то любовь была тесно сопряжена с романтикой.
Аспирантка первого года обучения Ирочка пошла на очередное заседание кафедры со скукой и ожиданием часа нудных выступлений преподавателей, однако научный руководитель "обрадовал" ее, сказав, что сегодня все аспиранты будут выступать, обосновывая выбор темы своей кандидатской диссертации, ее научную новизну, необходимость написания, и т.д., и т.п. Ирочка немного смутилась. Пикантность ситуации усугублялась тем фактом, что девушка еще вообще не выбрала тему, не говоря уж о каких-то обоснованиях.
Но делать было нечего, поэтому она быстро набросала на листике приблизительный план своего выступления. В отличие от остальных аспирантов, покрывающихся испариной только при одной мысли о том, что нужно будет выступать при таком скоплении народа, она была совершенно спокойна. Когда объявили ее фамилию, она прошла к кафедре, жизнерадостно поздоровалась, представилась и на подъеме, на едином дыхании, словно объявляя нобелевских лауреатов, произнесла только что сочиненную речь.
Опешившие преподаватели, не ожидавшие такого напора, молчали, не решаясь задавать каверзные вопросы. На такое кощунство осмелился только самый вредный кандидат наук, Петуховский, в последнее время обнаруживающий все признаки желчного и склочного человека (так он стремился к почетному месту заведующего кафедрой и не менее почетной степени доктора экономических наук, которых ему почему-то никак не хотели предоставлять). Вопреки всеобщим ожиданиям, Ира так же жизнерадостно отвечала на его вопросы, и настолько преуспела в этом, что преподаватели и аспиранты дружно зааплодировали ей.
С сияющей улыбкой девушка села на свое место в конце аудитории и открыла книгу Марининой, которую взяла с собой, чтобы скоротать время.
Когда объявили окончание первой части заседания, Ира захлопнула книгу, бросила ее в сумочку и пошла к выходу. Кроме нее никто не встал: преподаватели обсуждали последние новости, а аспиранты словно приклеились к своим местам, желая "примелькаться" людям, от которых, возможно, будет зависеть их научная карьера.
Дойдя до угла, Ира услышала, как еще раз хлопнула дверь, а через мгновение чья-то рука легла на ее плечо:
— Слушай, ты так хорошо выступила! Я вижу, ты – очень интересный человек. Давай поговорим!
Перед ней стоял темноволосый парень чуть выше ее. Его зеленые глаза смотрели на нее с доброжелательным интересом.
— Вообще-то, я спешу... — неуверенно произнесла Ира. Она действительно торопилась: в компьютерном классе на первом этаже она заняла место – еще перед заседанием. Теперь она не могла дождаться момента, когда попадет в сладкий мир Интернета – мир, который любила намного больше реального.
— Ой, — спохватился парень, — я не представился. Филипп.
— Ирина.
— Очень приятно.
— Мне тоже, — она напряженно улыбнулась, исподтишка глянув на часы: сегодня компьютерный класс работал всего до шести часов вечера, а уже было без пятнадцати пять.
Но парень заметил ее взгляд.
— Извини, если задерживаю. Тебе далеко?
— Нет, на первый этаж. Мне там нужно кое-что на дискеты сбросить.
— Много?
— Ну, так себе... — она представила его лицо, когда он увидит три коробки дискет, и снова улыбнулась.
— Давай пойдем вместе. Я подожду тебя, а потом пойдем посидим в кафе с моим братом и Глашей.
Ира смерила парня оценивающим взглядом. В меру симпатичный. Интересные глаза – какие-то кошачьи. Темные волосы "шапочкой", прямой пробор. Одет нормально, на поясе мобилка – вроде, не из нищих. Она терпеть не могла, когда парни "приглашали" ее в кафе или ресторанчики быстрого питания (которые, надо заметить, она просто обожала), а потом оказывалось, что платить каждый будет за себя. Особенно обидно было, когда попадали в такое заведение, где сначала ели, а потом возникала предупредительная официантка, протягивающая счет на кругленькую сумму.
— Пожалуйста, пошли. Я угощаю, — добавил он, словно прочитав ее мысли.
— Посмотрим, — пробормотала она, направляясь к лестнице.
На ее месте никто не сидел, поэтому Ирочка с наслаждением окунулась в океан виртуального рая, время от времени сбрасывая файлы на дискеты. Филипп сидел неподалеку, разговаривая со знакомыми аспирантами с других кафедр и иногда посматривая в сторону девушки.
Кроме Интернета, поглощавшего львиную долю внимания Иры, девушку занимали и другие вещи. Она раздумывала, принимать ли ей приглашение нового знакомого. Вообще-то, Филиппа она видела и раньше – на лекциях. Парень, выглядящий на несколько лет старше ее, был аспирантским старостой, правда, в чем состояли его обязанности, никто (возможно, даже он) толком сказать не мог. Всегда аккуратный, корректный и сдержанный Филипп сидел на первой парте, Ира же, переживающая очередную влюбленность, сразу сидела на предпоследней, рядом с объектом ее желаний и снов, потом – со своим другом в середине аудитории, а затем снова переместилась в конец, переписываясь с жутким бабником Васечкой. Васечка посвящал ей стихи, читал стихи, посвященные другим девушкам, обсуждал дерзкие планы затягивания в постель своих пассий (о том, что с ним заниматься сексом никогда и ни за что не будет, Ирочка сказала Васе еще на первом свидании; правда, время от времени он это забывал, распускал руки – и тогда Ира популярно объясняла ему, что так вести себя нельзя).
Васечка был невысоким брюнетом с огромными карими глазами и обаятельной улыбкой, которая великолепно маскировала его истинную сущность, делая похожим на сельского учителя-девственника. На эту улыбку, а также на кокетливое хлопанье ресницами "повелась" не одна девушка. Вася приехал в Киев из Тернополя, жил в общежитии и имел одну, зато большую и святую цель – найти киевлянку с квартирой, дабы путем женитьбы обрести вожделенный статус киевлянина. Пока что проводить постельные эксперименты ему удавалось лишь с такими же, как и он, приезжими, забитыми девочками из глухих сел, говорящих на суржике, "гэкающих" и похожих на крепко сбитые булочки (ему нравились роскошные тела, где "было за что подержаться"). Со стройной Ирочкой, хоть и коренной киевлянкой, но слишком принципиальной и худой, они считались друзьями.
Глашу Ира тоже знала. Высокая коренастая девушка, тоже приезжая, носила очки, видно, считая, что это придает ее широковатому лицу интеллигентность, держалась надменно, смотрела свысока и крепко ухватилась за возможность закрепиться в столице в лице старшего брата Филиппа, Сергея, видного парня, быть может, чуть полноватого, выглядящего, как типичный преуспевающий бизнесмен (кем он, в сущности, и являлся). Глаша свято верила, что сумеет окрутить обеспеченного киевлянина, тоже учившегося в аспирантуре, но на другом факультете, и выйти за него замуж. Как относился к ее стремлениям сам Сергей, было для Иры тайной за семью печатями.
Взвесив все плюсы и минусы, она решила, что посиделки за бокалом пива (которое она, кстати, не любила) с незнакомыми парнями и малоприятной в общении Глашей – удовольствие сомнительное, а Интернет – давняя и, похоже, взаимная любовь, она обернулась, чтобы сообщить свое решение Филиппу. Но его в классе не было – устав от почти часового ожидания, парень потихоньку ушел, поняв, что ждать Иру – дело безнадежное. По дороге в компьютерный рай они успели обменяться телефонами, так что, он был спокоен.
* * *
Вот чего Ира не ожидала – так это вечернего звонка Филиппа. Делать было особенно нечего, поэтому она забралась с ногами на диван, уселась поудобнее и не заметила, как пролетели два с половиной часа.
Парень оказался на редкость интересным собеседником. Он рассказывал интересные вещи, а потом постепенно (Ирочка даже не заметила, как) перевел разговор на нее. И, сама не ожидая этого, девушка начала рассказывать ему такие факты из своей жизни, о которых обычно предпочитала скромно помалкивать.
Позже, через день, два, неделю, в этих странных разговорах, затягивающихся иногда до двух часов ночи, она продолжала рассказывать самые тщательно скрываемые секреты. И о том, что в школе была отличницей, медалисткой, а в университете – краснодипломницей, которую никто не любил, считая заумной, зато на контрольных и экзаменах все почему-то становились ее лучшими друзьями, во что каждый раз она от всей души верила, помогала, часто в ущерб себе, а потом была до боли, слез и тугого комка в горле поражена, оскорблена и обижена всеобщим наплевательством сразу же после окончания экзамена.
И о том, как много раз безответно влюблялась, признавалась в любви, выслушивала отказы, произносимые когда отстраненно-холодным, а когда и язвительно-ненавидящим тоном, видела, как на нее показывают пальцем ("Да-да, Ирка, та самая, которая втюрилась в... Вот дура, правда?"), приходила домой, включала на полную громкость магнитофон, падала на колючий ковер, сделанный еще в Советском Союзе – и плакала, плакала, плакала под сладкие звуки любимой музыки; вглядывалась в обожаемые черты лица вокалиста лучшей в мире группы "Bon Jovi" на плакате в кухне, ела шоколад, запивая кефиром, и писала стихи – десятки, сотни стихов о своей печальной любви.
И о том, что в последнее время стихи почему-то не пишутся, а проза хоть и со скрипом, но как-то все же выходит из-под ее пера, точнее, из-под тонких пальчиков, быстро молотящих по старенькой клавиатуре.
И о своем слабом зрении, ухудшающемся с каждым годом, и о боязни носить очки (стыдно прослыть "очкаричкой"), и о контактных линзах, из-за которых она очень редко красит тушью глаза, потому что, во-первых, боится заплакать (а плачет она почему-то очень часто), а во-вторых, уже через пару часов появляется сводящее с ума ощущение песка, щедрой рукой насыпанного прямо в глаза.
И о съемках в эротических фотосессиях (не путать с порнографией!) за весьма скромную плату (тут Филипп обрадовал ее сообщением о своем темном прошлом порнофотографа). И даже о том, что когда-то, классе в седьмом-десятом, она владела многими приемами черной магии – и даже пару раз применяла их на практике, причем весьма удачно; правда, потом ее прозвали ведьмой и даже был ужасный месяц, когда дети всего маленького санатория на Западной Украине, куда ее отправили для оздоровления, ненавидели ее, издевались и всячески унижали (что не мешало им прибегать к ее услугам профессиональной гадалки; после гаданий, кстати, бесплатных, у Иры болела голова, она чувствовала себя, словно выжатый лимон, зато все предсказания стопроцентно сбывались).
О, сколько было этих разговоров – пьянящих, как шампанское на голодный желудок, тягучих, как горячая жевательная резинка, опасных, как лезвие бритвы у горла или дуло заряженного пистолета у виска, и приятных, как первый поцелуй в пионерском лагере, пахнущий мятой и полудетскими мечтами!..
И с каждым из них Ира все сильнее ощущала, как ее затягивает в воронку мягкого голоса, теплой улыбки, невидимой, но подразумевающейся в двусмысленных фразах, напоминающих сцены из гламурного французского кино, и зеленых кошачьих глаз, взгляд которых ей подкидывала услужливая память все чаще и чаще.
Девушка подпадала под его влияние, уступала мягким, но настойчивым просьбам – и делилась очередной страшной тайной, выдавала еще один секрет, еще шире распахивала душу. Иногда эти разговоры напоминали ей сеансы стриптиза – тогда Ире становилось стыдно, обидно и она клялась себе больше не распускать язык. Она понимала, что имеет место или применение легкого гипноза, или превосходное знание нейролингвистического программирования, то есть, ее откровенность вовсе не случайна, а вполне научно обоснована определенной последовательностью его слов и фраз. Но звонил телефон, на АОНе высвечивался знакомый номер – и она радостно хватала трубку, ласково гладя ее, словно любимую плюшевую игрушку. И все повторялось.
Что удивительно, лекции к тому времени (весна подходила к своему логическому завершению, близилось прохладное, но солнечное лето) почти закончились, и при редких встречах Ира здоровалась с Филей, перекидывалась парой-тройкой фраз – и они расходились по своим делам.
Девушку неимоверно забавляла неприкрытая неприязнь Филиппа к Васе, о котором он даже не желал разговаривать (хотя и выдавал очередную порцию общежитских сплетен, переданных ему Сергеем и услышанных от Глаши, по многочисленным просьбам Ирочки). Ире не приходило в голову, что таким образом он вымещает свою ненависть, обусловленную банальной ревностью. А может, и нет. Всякое бывает...
Перед самым экзаменом по философии, который Ира сдавала на неделю раньше Филиппа, Вася под строжайшим секретом дал ей переписать неизвестно как доставшийся ему список экзаменационных вопросов, пронумерованный согласно билетам. Клятвенно пообещав Васечке держать ротик на замке, Ира, как, наверное, сделала бы на ее месте любая нормальная девушка, встретилась с Филиппом, который ждал ее в соседней аудитории, и предложила поделиться полученной информацией, не посчитав нужным скрыть ее источник.
Филипп поступил нелогично: спокойно посмотрев в карие глаза девушки своими зелеными, как речная тина, обрамленными густыми темными ресницами глазами, он отказался от помощи:
— Спасибо тебе большое, но я не хочу быть благодарным Васе – даже если он этого никогда не узнает.
Сраженная наповал Ира молча смотрела на него, не в силах ответить ничего вразумительного: только недавно Филипп интересовался, не знает ли она, какие вопросы реально будут на экзамене.
Экзамен Филипп (как и Ирина) сдал на "отлично".
* * *
Когда были сданы почти все экзамены, а июнь полноправным хозяином прохаживался по Киеву, Филипп пригласил Иру к себе в гости. Неожиданно для себя самой она согласилась – тем более что нужно было заехать в гости к подружке, живущей неподалеку от него.
Филипп встретил ее на остановке. Он стоял – такой весь чистенький, идеальный, как картинка в религиозных брошюрках, в джинсовой жилетке, белоснежной рубашке, джинсах и трогательных гибридах туфлей и сандалий, держа в руке ярко-розовое мороженое в брикете – и смотрел на нее, улыбаясь. Как всегда, Ира опоздала, поэтому чувствовала себя неловко; она переминалась с ноги на ногу, одергивала короткую джинсовую юбочку бледно-голубого цвета, теребила ремешок слегка потертой черной сумки, слишком объемной, чтобы называться сумочкой, но достаточно изящной, чтоб не претендовать на звание торбы.
— Привет. Я очень рад тебя видеть. Подержи, пожалуйста, мое мороженое, — с этими словами парень скрылся за дверями магазина (Ира стояла, держа остатки сладкого лакомства как можно дальше от одежды и стараясь не капнуть на босоножки), а когда появился, в руке его сверкало всеми цветами радуги такое же мороженое в яркой обертке.
— Это тебе.
— Спасибо.
Они долго шли дворами – достаточно долго, чтобы Ирочка успела доесть свое мороженое. Заметив, что она идет со странно растопыренными пальцами, Филипп достал из кармана носовой платок.
— Возьми, вытри руки. Он чистый. И сегодня же опять отправится в стирку.
Понимая, что парень таким способом демонстрирует свое чувство юмора, Ира вежливо улыбнулась:
— Спасибо, — взяла платок и начала тщательно вытирать пальцы. Хотелось поплевать на них, чтобы добиться лучшего результата, но девушка помнила, что платок – не ее, поэтому рисковать не стала.
Наконец они дошли до одной из типовых советских многоэтажек, зашли в прохладное парадное, где, слава Богу, не воняло мочой, да и стены не были исписаны матерными перлами народной мудрости, как во многих домах на Соломенке, поэтому Ира почти не чувствовала неудобства. Заметив это, Филипп решил исправить недоразумение:
— У меня дома, — негромко сказал он, — бабушка и дедушка. Поэтому вспомни, как ты снималась в серии "teen" и прими соответствующий вид. Держись скромнее – им это понравится.
Иру покоробило такое деловое приказание, но она лишь мило улыбнулась (что-то слишком часто она улыбалась, общаясь с этим Филиппом, подозрительно часто!) и ответила ангельским голоском:
— Хорошо, я постараюсь.
Они поднялись на второй этаж и подошли к двери направо от лифта. Ира чувствовала, как от нервного напряжения у нее внутри что-то тихонько звенит и вибрирует, как струна. Ей было весело и немного страшно.
Открыла дверь бабушка Филиппа, типичная генеральша-домохозяйка, кругленькая, домашняя, в голубом халате, тапочках и круглых очках с толстыми линзами Ира улыбнулась в очередной раз, набрала в легкие воздуха и с выражением произнесла:
— Здравствуйте! Меня зовут Ирина.
Бабушка-генеральша проявила радушие и гостеприимство, начав обхаживать гостью, хлопотать и кудахтать, как курица над новорожденными цыплятами. Девушке очень польстило внимание, но все-таки было неловко. Ира улыбалась и изо всех сил делала скромный вид, ощущая себя чужой и ненужной на этом празднике жизни. Потом из недр огромной квартиры вышел поздороваться дедушка-генерал, выглядящий неожиданно молодо, как для своего возраста. Филипп представил ему Ирочку, у которой уже начало сводить скулы от широкой улыбки, похоже, успевшей намертво приклеиться к губам.
А потом Филипп, сняв жилетку и, видимо, чувствующий себя, как рыба в воде, провел Иру к одной из многочисленных дверей, распахнул ее и слегка подтолкнул внутрь со словами:
— А это моя комната. Прошу извинить за беспорядок... — одновременно застилая неубранную постель покрывалом, сгребая со стула вещи, запихивая их в шкаф
— Да ладно, ничего, — пробормотала девушка, не зная, куда девать руки, ноги и сумочку. Она бы покраснела, да вот беда: природа не наградила ее редким (и временами весьма полезным) даром краснеть от стыда или неловкости; кожа ее лица меняла цвет с бледно-воскового, слегка розоватого на темно-розовый лишь после нескольких сеансов ультрафиолетового облучения под кварцевой лампой или трехчасового сидения в ванне, наполненной горячей водой.
— Проходи, проходи, деточка, — вторила ему бабушка, смотря на Иру добрыми глазами, неестественно увеличенными толстыми линзами.
Тут же она выудила выглядывающие из-под дивана семейные трусы трогательного цыплячьего цвета, которые, впрочем, вполне могли оказаться при ближайшем рассмотрении вполне благопристойными шортами; впрочем, девушке такая заманчивая возможность не предоставилась, потому что бабушка проворно убрала шорты-трусы в тот же шкаф, громко и выразительно хлопнув дверцей.
Внимательно оглядев комнату в поисках какого-нибудь чересчур возмутительного примера нарушения порядка, но не заметив ничего слишком криминального, она вышла, тихо притворив за собой дверь.
Филипп сел на крашеную в белый цвет табуретку, слегка пошатывающуюся время от времени, показал широким жестом на диван, застеленный сейчас разноцветным (с преобладанием темных, мрачных цветов, тонов и оттенков) покрывалом коврового типа, рельефно обрисовывающим контуры живописных холмов и впадин, образованных неубранным постельным бельем под ним, и, включая компьютер, который тут же радостно захрюкал, произнес голосом радушного хозяина:
— Ну чего же ты стоишь? Присаживайся, пожалуйста.
Ирочка несмело присела на краешек дивана, затем, немного поерзав в поисках более-менее удобного положения среди многочисленных горок и ямок, замерла, крепко прижимая к себе сумочку.
— Чувствуй себя как у себя дома. Расслабься, — при этих словах Филиппа, произнесенных вкрадчивым голосом, девушка улыбнулась: почти те же фразы использовал Васечка при "охмурении" своих потенциальных "интимных подружек", о чем не раз рассказывал Ире; пару раз он пробовал свои приемчики на ней, но она лишь смеялась, сбрасывала его руки со своей талии (бедер, плеч, коленей...) и говорила, что с ней такие штучки не прокатят.
Правда, Филипп рук не распускал (не только сегодня, но и вообще никогда), и это настораживало. Ира, привыкшая к поползновениям знакомых из Интернета, просто знакомых, а порой и вовсе левых парней, думала. Что что-то здесь не то. На гея Филипп похож не был. Вроде бы. Потому что что-то странное, выделяющее его из толпы аспирантов, все же присутствовало. Не нравиться она ему просто не могла – иначе зачем тогда все это: многочасовые разговоры, немногочисленные прогулки (честно говоря, их было всего лишь две, но это дела не меняло: они доходили от университета на Шулявке до парка КПИ возле метро "Политехнический институт", по дороге он покупал ей бутылочку минеральной воды, "Миргородской", которая ей нравилась больше всего, потом они находили незанятую скамеечку в парке – и снова говорили обо всем на свете...), мороженое, наконец, это сегодняшнее приглашение в гости?
Она бы решила, что он – просто неопытный девственник, но во время одной из прогулок Филипп развеял ее подозрения, прямо ответив на откровенный вопрос девушки, что впервые занимался сексом в 14 лет, и с тех пор у него было довольно много... девушек. Он также рассказал об одной из них, эмигрировавшей в США, которая научила его премудростям любви, поразила его сердце и душу и навсегда останется в памяти самым прекрасным воспоминанием в жизни. Слушая эту душещипательную историю, Ира едва сдерживалась, чтобы не разбить каким-нибудь язвительным замечанием хрупкую иллюзию идеала, которой светились глаза парня: она ревновала, не желая признаваться в этом даже себе самой. Ревновала к прошлому, потому что о настоящем просто не знала, а не ревновать у нее просто не получалось.
Поводом для визита был компакт-диск с модельными фотографиями Иры (разумеется, не теми самыми, в меру развратными и не в меру соблазнительно-возбуждающими, которые она показывала только паре-тройке подружек), который она достала из сумочки и нерешительно протянула Филиппу.
Он вставил диск в CD-дисковод и, войдя в нужную директорию, начал переписывать файлы на свой компьютер. Возмущенная и шокированная Ира вскочила, заметив это возмутительное явление, подбежала к компьютеру и уже тянулась курсором мыши к кнопке "Отмена"...
Филипп положил свою теплую руку на ее ледяную:
— Что ты собираешься делать?
— Я же предупреждала, что не хочу, чтобы ты копировал фотографии. Посмотришь их при мне. Там есть некоторые фото моих подружек, которые бы они не хотели показывать кому бы то ни было!
На самом деле, причина возмущения девушки была другой. Как раз перед одной из фотосессий она была на Дне Рождения подруги, по поводу чего вволю наелась конфет, острых, соленых и копченых блюд. Результаты этого праздника вкуса не замедлили отразиться на ее лице, и даже маскировка с помощью тонального крема и пудры не слишком помогла. Если смотреть на фотографии в слегка уменьшенном виде (а на диске были не основательно подчищенные с помощью программы "PhotoShop" изображения, а "сырые" исходники), мелкие неприятности на коже были практически неразличимы, особенно при разрешении экрана 800*600. При просмотре же реального размера фотографии (1200*1600) становилось понятно, почему именно Ирочка решила прибегнуть к помощи чистки. А этого как раз она позволить не могла. Это было даже хуже, чем показать парню свои фотографии в обнаженном виде.
— Давай поступим так, — примирительно сказал Филипп. — Сейчас я все же перепишу фотографии к себе на винчестер, так как скорость CD-ROMа слишком мала для просмотра файлов прямо с твоего диска. А потом при тебе же сотру все файлы. Идет?
Немного подумав, Ира утвердительно кивнула и снова села на слегка прогнутый диван.
Во время просмотра она все время порывалась комментировать фотографии, извинялась за неудачные, с ее точки зрения, ракурсы, нервно смеялась над не слишком удачными, как ей казалось, позами. Парень понимающе смотрел на нее: он видел, что девушка очень волнуется. Ей хотелось, чтобы фото понравились ему, — это для нее значило чуть ли не больше, чем одобрение ее настоящей, реальной, состоящей из плоти и крови, а не миллионов крохотных пикселей.
Всего фотосессий было три. Первая – с Ликой, младшей на три года, симпатичной до невозможности крашеной кареглазой блондиночкой, похожей на Britney Spears и от этого еще более привлекательной, но почему-то скованной и зажатой, что явственно сквозило в ее напряженных позах. Тем не менее, Лика очень понравилась фотографу Боре, бородатому коллеге Ириного отца, что Борис выражал многочисленными поправлениями складок одежды девушки, якобы лежащих недостаточно красиво (особенно в области груди и кругленькой попки).
Показывая фотографию, на которой Лика, напряженно смотря в объектив, держала в руке яблоко, видимо, символизируя Еву, искушающую Адама (при этом ее розовые щечки соперничали по насыщенности цвета с самим яблоком), Ира, хихикая, рассказала, что сказал муж третьей подружки-модели, Жени (о ней – позже), Алексей: "Такие фотографии надо размещать в журналах типа "Женское здоровье", в разделе "Половое воспитание", они очень символичны!".
Филипп внимательно рассмотрел фото в разных ракурсах и изрек:
— Действительно, твоя Лика здесь держит яблоко, как половое воспитание!
Вторая фотосессия была посвящена Ире и Арине, ее подружке-"баскетболистке", которая, несомненно, имела более пышные, чем Ирина, формы, чем и попытался беззастенчиво воспользоваться Боря, сфотографировав ее сначала в черной кофточке в ОЧЕНЬ крупную дырочку без бюстгальтера, а потом и вовсе нарядив в блестящее голубое одеяние вроде римской тоги на голое тело; по его замыслу, должен был многозначительно выглядывать кусочек груди, но Арина упрямо прятала все выступающие участки соблазнительного тела, сводя на нет все грандиозные планы фотографа. Почему-то Борису эта модель не очень понравилась (возможно, из-за отсутствия желания идти навстречу его пожеланиям, а может, причина была в том, что ему больше нравились девочки Лолитного типа).
Филипп прокомментировал снимки Арины: "Рубенс бы оценил твою подружку по достоинству; возможно, она бы даже стала одной из его любимых натурщиц и муз!". Снимки Иры в школьной форме, сделанные в тот же день, ему очень понравились (еще бы; вы еще спросите, чем объясняется невиданная популярность "Тату"!).
На третью сессию Ира привела (как и других подружек, совершенно безвозмездно, то есть даром) талантливую писательницу Женечку Назарову, о которой упоминалось выше. Евгения пришла с полуторагодичным сыном и очаровала Борю с первого взгляда. Если заметить, что в свое время она снималась в весьма откровенных позах и нарядах, то эта фотосессия была скромной и целомудренной. Несмотря на это, Женя все-таки сфотографировалась в полурасстегнутой кофте крупной вязки на голое тело, в маечке и трусиках-стрингах, с оголенной спиной...
Снимки дышали таким гламуром, изысканностью, чувственностью и стилем, что все знакомые парни выражали горячее желание познакомиться со сногсшибательной подружкой Ирочки; их не отпугивал и тот факт, что Женя была верной женой не в меру ревнивого Алексея. Филипп же выслушал россыпи комплиментов подруге, льющиеся подобно водопаду из уст Иры, а потом высказал свое весьма неожиданное мнение:
— Да, девочка – ничего... Но я бы не сказал, что это – нечто выдающееся.
Шокированная таким святотатством, кощунством и чуть ли не богохульством Ирина пыталась переубедить парня, но его мнение осталось неизменным.
Когда же Филипп начал нахваливать кадры, на которых была снята сама Ира, она почему-то начала доказывать, что не так-то и хорошо она получилась на снимках (таковы уж были странные особенности ее характера). В довершение ко всему она призналась, что у нее – сколиоз (видно, одной из доминирующих черт ее натуры была неосознанная, но, несомненно, очень ярко проявляющаяся склонность к мазохизму). Филипп не поверил.
Тогда она встала к окну и, повернувшись к парню спиной, сказала, причем без всяких задних мыслей:
— Смотри сам.
Он осторожно провел по ее спине, прикрытой легкой сиреневой блузочкой, вдоль позвоночника, пальцами. Как ни странно, Ира не почувствовала при этом ни легкого холодка, ни мурашек, пробегающих по спине своими маленькими ножками, ни морозца по крыльям (привет от "Мумий Тролля"), ни возбуждения, смешанного со страхом, – вообще ничего. Даже обидно.
Звенящую тишину в комнате нарушал лишь шорох их дыхания. Наконец он сказал:
— Да, действительно, немного есть...
А она вместо того, чтоб обернуться в едином порыве и прильнуть губами к его губам, обнять изо всех сил, слиться в мятно-терпком объятии, просто кивнула, словно говоря: "А ты мне не верил..." и села на ставший почти родным диван.
Просмотр фотографий продолжался.
В комнату вошла бабушка с огромным подносом (парень тут же парой легких движений пальцами по клавиатуре свернул соблазнительные картинки, оставив на виду мрачно-зеленый типичный фон "Windows`95"), согнала Филиппа с табуретки, поставила на нее тарелку с аппетитно нарезанной ветчиной, потом еще несколько – с хлебом, свежими огурчиками, почему-то сметаной (Ира вспоминала, как бабушка Филиппа предлагала им свежего борща, но девушка, досыта наевшаяся этим традиционным украинским блюдом у себя дома за все годы своей жизни, вежливо отказалась; посмотрев на нее, отказался и парень) и хрустящими слоеными пирожными.
— Ирочка, идите в ванную, помойте руки, — предложила генеральша.
Девушка представила себе ванную, со стен которой на нее будут смотреть аккуратные квадратики голубой или салатовой плитки, украшенные непременно темно-синими завитушками, как было принято в Союзе; чугунную ванну, стыдливо огороженную ширмой в виде мутно-молочной клеенки в белесых разводах, когда-то кремово-белый умывальник со слегка потрескавшейся эмалью, над ним – непременная полочка со столь же непременными взъерошенными зубными щетками, съежившимся тюбиком зубной пасты, столь же плачевно выглядящим тюбиком крема для бритья, источающей ностальгический аромат бутылочкой одеколона, не слишком чистыми расческами с парой-другой волосков, застрявших между зубцами, начинающей ржаветь в атмосфере вечной сырости шпилькой, возможно, размочаленной зубочисткой, намыленным когда-то помазком и, конечно, многочисленными разнокалиберными пузырьками из-под лекарств (помните сказку "Чипполино"? Синьор Помидор – Клубничке: "Возьми эту бумажку как благодарность за хорошую службу! В этом фантике два года назад была сладкая карамелька; да он и сейчас очень вкусно пахнет, если принюхаться!"); пластмассовую мыльницу с набором обмылков всех цветов и размеров; разболтанный кран; теплую воду, льющуюся тонкой ржавой струйкой; зеркало, забрызганное той же зубной пастой, кремом для бритья и Бог знает чем еще...
— Нет, спасибо, я так буду...
Неодобрительно покачав головой, бабушка вышла.
— Дверь! — вдогонку ей закричал Филипп. Ира поморщилась.
Она была очень голодна, но от волнения кусок не лез ей в горло. С трудом она пропихнула в себя пару кусочков ветчины, оказавшейся очень вкусной, и половинку огурца. Филипп тоже почти не ел, распределяя свое внимание поровну между Ирой и компьютером.
Перед уходом Ира попросила разрешения позвонить домой. Филипп провел ее в ЗАЛУ – так называлась большая комната в советские времена.
Эта комната в квартире Филиппа идеально соответствовала названию. Ковры, ковры, всюду ковры – на полу, на стенах. Ира вошла в дверь со стеклянной вставкой, обогнула рояль, гладко и сладко отсвечивающий черным лаковым покрытием, прошла по ковру к журнальному столику, застеленному белой кружевной салфеточкой, на котором стоял телефон с АОНом, кажущийся чужим в этой сонной обстановке, где даже мухи не жужжат, рассекая воздух, а медленно плывут по нему, словно по тяжелым волнам соленого Мертвого моря. Набрала номер.
Пока звучали монотонные гудки, она продолжала рассматривать комнату. Сервант темного дерева, в котором таинственно поблескивает в солнечных лучах, отражающихся в стеклянно-зеркальных полочках, хрусталь да празднично сверкает столовое серебро – не какой-нибудь мельхиор, не говоря уж о плебейской нержавейке! Телевизор в углу, как патриарх большого дружного семейства, важно восседает, как на троне, на тумбочке с витыми ручками и завитушками по краям. Такими же завитушками может похвастаться и пузатый комод в другом углу, словно спрятавшийся в тень огромного фикуса в кадке, наводящего мысль о джунглях, баобабах, ярких птичек колибри со сказочно красивым оперением и тиграх, притаившихся в густых зарослях, терпеливо поджидая легкомысленную жертву. Напротив телевизора – как раз по диагонали – диван, накрытый цветным жестким ковром (Ира знает, что покрытие – жесткое, потому что точно такое есть у ее бабушки; когда она была маленькой, то не любила ковер за то, что он неприятно кололся, и просто обожала маленькую мягкую подушечку, лежащую сверху для красоты), на котором красиво выложены одна на другой, как в сказке о Спящей Красавице, штук десять белоснежных подушек в красиво расшитых вручную наволочках. Ира даже ощущает себя такой красавицей, на много столетий заснувшей в этой удивительной комнате. Монотонные гудки, звучащие сюрреалистической музыкой, падающие в пустоту комнаты, как тяжелые капли из крана – в умывальник, доносятся словно издалека и усиливают иллюзию.
И только смутное видение бабушки Филиппа, заглядывающей в комнату со словами: "Что, никто не берет трубку?", видение, постепенно наполняющееся цветом, объемом и реальностью, пробуждает Иру от этого нереального полусна.
Попрощавшись (Филипп долго ищет жилетку, которую он, видимо, куда-то бросил по привычке, а бабушка по такой же привычке убрала в шкаф, где жилетка сроду не бывала, по мнению парня), они выходят во двор, освещенный солнцем, прогретый до состояния миража, пронизанный насквозь лучами предзакатного солнца. И Филипп не целует Ирочку в щеку, слегка – почти неощутимо – касаясь кожи девушки мягким черным шелком своих длинных волос, не берет ее за руку, обжигая неожиданностью, а просто смотрит на нее своими необыкновенными глазами, мягко улыбается (от этой улыбки Ире кажется, что она чувствует прикосновение крыльев тысячи ангелов), дает кулечек со слойками и говорит:
— Спасибо, все прошло просто отлично. Ты им очень понравилась.
Ира с лукавой улыбкой интересуется причинами радости, которая плещется в глубине его глаз, но он отвечает, что хочет, чтобы она могла без лишних проблем приходить к нему в гости, а для этого необходимо взаимопонимание и если не любовь, то хотя бы расположение родственников. Девушку совершенно не удовлетворило объяснение, но она не подает вида, а, кивнув, идет за парнем на остановку маршруток.
Пока она занимает удобное место у окна, Филипп расплачивается за проезд. За нее тоже. Мелочь, а приятно (она опять вспоминает своих многочисленных жадных знакомых мужского пола, типичных студентов КПИ (когда она рассказывает это нежадным студентам КПИ, которые, как ни странно, тоже существуют в природе в виде исключения, те страшно обижаются, но не на негодяев, позорящих честь технического вуза, а почему-то на саму Иру)). Потом он садится рядом, совсем близко, и их ноги слегка соприкасаются. Ей приятно, но никаких сексуальных чувств она не испытывает (хотя в глубине души понимает, что не мешало бы...). Они мило беседуют, и дыхание ее не учащается, и она не теряется в поисках пропавшей куда-то невесомой нити разговора, и не краснеет, и не сжимает судорожно ручку сумочки – как и его руку, – запинаясь от волнения. Все это более чем странно. Мысли текут в одном направлении, чувства же и ощущения – в совершенно противоположном.
Они расстаются на Шулявке. Она мило махает ему ручкой, он улыбается – и вот уже Ира сидит в Интернете, пытаясь привести в порядок хаос, оккупировавший ее сознание, калейдоскопом цветных стеклышек раскрасивший ее жизнь.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...
|
